Охотникам и рыбокам

Браконьер

Эту историю рассказал мне однажды на охоте старый егерь Никон Иванович. Как-то весной он ожидал большое начальство на глухариную охоту. В ту пору егерь получил обход и еще по снегу, в марте, по глухариным «чертежам», нашел токовище, которое оберегал пуще дитя родного для самого главного охотника — Ивана Петровича Ковалева, с которым лично еще не был знаком. По рассказам егерей, Никон знал, что Ковалев — первая величина в области и что он из бывалых охотников. «Знает дело, наших охотницких кровей»,— говорил мне Никон.
В самый разгар охоты случилась беда: повадился ходить на ток какой-то браконьер, и, сколько ни караулил его Никон, поймать не мог. Однажды только и увидел серенькие перышки от глухарки. Однако и Ковалев задерживался.
Весна в том году стояла солнечная и ласковая. Она ворожила охотников очарованием глухариных песен, гулким бормотанием косачей-тетеревов и захватывающей вечерней тягой вальдшнепов.

В один из таких вечеров на черной «Волге» в Заозерье прикатил Ковалев. В угодьях высокого гостя встретил директор, Андрей Петрович Шувалов, и предложил вместе идти на глухариный ток. Однако Ковалев отказался. Он знал эту охоту лучше любого егеря. Еще в детстве любовь к природе и охоте ему привил отец, бывалый глухарятник. И Ковалев-младший на утренней заре один вступал на моховое болото в царство тишины и дремучих дебрей, истосковавшись за долгую зиму по воле-волюшке, жадно впитывал аромат мшарины и багульника, вспоминал отца, алеющий восход и темный призрак глухаря на сосне. Радость охоты в Заозерье, счастье слышать чарующие звуки дивной глухариной песни. Это была волнующая страсть, и потому любил он бывать на этой охоте один. Любуясь диковинно древней красотой громадной птицы, он мог бесконечно долго, до изнеможения стоять на моховом болоте. Бывало, без выстрела Ковалев возвращался с тока одухотворенным и счастливым.
Но в это глухариное утро случилось все иначе. Еще глубокой ночью его разбудил Шувалов и, провожая в обход егеря Никона Ивановича, посоветовал: «Иван Петрович, на дворе морозно, лужицы схватило ледком, вдруг глухари не запоют, закоченеете. Оденьте ватник». Ковалев согласился, ловко скинул кожанку, надел ватную куртку и зашагал к току.
Какая ночь стояла над миром, будто попал в подземное царство! Деревья, поле и невдалеке стоявший лес — все слилось с ночью. И только старая, изрезанная колеями дорога вела к охотничьему счастью. Сколько раз он шел на ток и не мог унять волнение! Ему было уже за шестьдесят. «Как убегают годы. Может, и эта охотничья зорька последняя», — думал Иван Петрович.
Ковалев пришел на болото, когда на востоке бледно светлел краешек неба. Восток стал наливаться синью, потом зарозовел. С каждой минутой пропадало ночное очарование. Болото лишалось тайн. Так тихо рождалась охотничья зорька. Какая стылая, немая тишина стояла кругом! Ковалев знал, что там, на болоте, в мохнатых сырых ветвях, спит огромная древняя птица, а может, уже проснулась и слушает тишину. Терпи, охотник, удача будет. На алеющем восходе, как тонкие натянутые струны, обозначились сосны. Погасли звезды. Самая пора. В этот торжественно-волнующий момент в самом центре болота робко, нежно родилась песня: сначала одно коленце — «тэк». Это глухарь проснулся. Потом он щелкнул еще, еще, задробил, зашипел и спел. Через несколько мгновений, нарушая лесные покои, защелкал, зачастил еще сильней. И началось... И справа и слева на охотника полились костяные звуки, переходящие в бурное страстно-призывное шипение. Все земное, реальное куда-то исчезло, была только песня, под которую Ковалев по-звериному прыгал. В висках стучало, сердце колотилось, до боли сжималась грудь, ноги затекли. Не чувствуя земли, утопая во влажной мшарине, Иван Петрович скакал, напрягая до боли зрение, но не видел птицы. Глухарь точил одну песню за другой. Иван Петрович повернул под песню голову и увидел огромное раздутое темное пятно, которое вдруг зашевелилось; бородатая шея вытянулась к небу, и песня, такая желанная, забилась, затрепетала и полилась среди векового леса. «Прошел глухаря»,— мелькнуло в сознании. Ковалев замер, опустил ружье. Нужно успокоиться. Он ощутил давно знакомую истому охотничьего счастья и понял, как самозабвенно любит этот волшебно-прекрасный мир. Ковалеву хотелось везде и во всем жить в этом мире, до бесконечности. Моховое болото и эти сосенки, покрытые синеватой бахромой, и таинственный глухарь — все это его родное, русское, очень близкое и самое дорогое с детства.
Ковалев сделал несколько шагов. Вдруг мелькнула какая-то тень, и к нему подскочил незнакомец. Это был Никон. Егерь сердито сказал: «На этом току охоты, мил человек, нетути. Потому особ заказ, ток строго охраняется. Пожалуйста, ваши документики, билетик и путевочку».
Глухарь умолк. Потом снова щелкнул и спел. Под песню глухаря, еще надеясь на удачу, Ковалев крикнул: «Ты кто тут? Какие еще тебе документы?» Егерь показал удостоверение. Громадная птица взорвала тишину, гулко захлопав крыльями. Замелькала между сосен.
Все безвозвратно погибло. Задыхаясь от ярости, Ковалев шарил в ватнике и вдруг вспомнил, что забыл путевку и охотничий билет в кожанке. Он объяснил егерю, кто он и зачем здесь. Никон не поверил. Он недоверчиво покрутил маленькой головкой, снял картузик и, утирая им со лба пот, с усмешкой сказал:
— Тут один в моем обходе недавно глухарку стукнул. Сдается мне, что это ты и будешь, мил человек. Я давненько за тобой охочусь.
Ковалев еще раз объяснил егерю. Однако снова Никон не поверил. Он осмотрел Ковалева и насмешливо сказал:
— Что-то не похоже. Одежонка на тебе, мил человек, неначальственная, потрепанная. Я хоть и старый и неученый, а вашего брата-браконьера видывал. Начальство оно важное, а я узрел, как ты, мил человек, под песню сигал, ну и прыжки, как пить дать, браконьерские замашки. Документов нетути — и баста, стало быть, не положено. Пройдемте на базу, разберемся. А отпустить никак не могем, потому мне еще премия обещана за поимку.
Ковалев понял, что уговорить егеря не удастся, и с сожалением сказал:
— Ну, если премия, тогда скорее идемте к Андрею Петровичу, он вам на месте выпишет премию.
Дорогой Никон Иванович говорил, какая у него трудная работа и что ток заказан для большого начальства, для самого Ковалева.
Иван Петрович усмехнулся и спросил егеря:
— Асам-то видел Ковалева?
— Нет, не приходилось, но говорят, что дельный охотник и человек хороший, чтоб обидел кого, ни-ни, не бывало, и с нашим братом-егерем в ладах, в большой дружбе значит, одно слово — интеллигентный.
— А что еще говорят? — поинтересовался Ковалев.
— Ну, только доброе, дело твердо знает. С ним ухо востро держи, важнецкий человек, но наших кровей, охотницких.
«Да, я, видно, неважнецкий», — усмехнулся про себя Ковалев и спросил:
— А, что же, нет никаких недостатков у вашего Ковалева?
Егерь помолчал и ответил:
— Сам-то я не видал, но сказывали егеря, что есть одна заминка.
— Какая же?
— Вина в рот не берет.
— Разве это плохо?
— Плохо не плохо, а все одно на охоте, на кровях по обычаю положено рюмочку и с устатку надобно по одной. Продай последнюю рубашку, а выпей на кровях.
— Ну и ну! Ладно, вон уже наша база. Пойдем быстрее.
Охотники шли широким полем. Солнечный шар горел низко над лесом. А над болотом бекас веретеном кружил, падал камнем вниз и снова взмывал ввысь. Как улей, гудел тетеревиный ток. Наступал яркий весенний день, и все, от мала до велика, радовались теплу и свету. Только Никон был сурово сдержан: был, как он говорил, при исполнении... Маленький, невысокий егерь, чтобы не отстать от крупного, здорового Ковалева, семенил ножками и рукавом утирал пот со лба.
Охотники вошли в кабинет Шувалова. Тот чистил ружье после очередных пуделей-промахов. На охоте ему постоянно не везло. Никон первым выпалил:
— Андрей Петрович, пымал, эвона браконьера, глухарку стукнул...
Шувалов увидел Ковалева, и ужас сковал его, словно на голову вылили ушат ледяной воды. От волнения он выронил стволы и, заикаясь, произнес:
— Ка-а-кую еще к черту глухарку, ты што городишь, ты што натворил?..
— Извините, Иван Петрович, я сию минуту...
Шувалов вывел оторопевшего и ничего не понимавшего егеря за дверь и зашептал:
— Ты кого пымал, садовая твоя голова. Крышка нам обоим. Завтра нас, как котят, выкинут с базы. Это же сам Ко-о-ва-алев! Проси извинения. Нет, постой, Глухаря принес?
— Есть и глухарь, и селезень, — моргая глазенками, едва вымолвил егерь.
— Бежи скорей и неси сюда. Иван Петрович сию минуту укатит, у него там в прокуратуре дела срочные, не чета нашим. Эх, глухарку стукнул, да я бы все сейчас отдал такому-то золотому человеку... Ну, быстрей, одна нога там, другая тут, — приказал Шувалов.
Когда Никон с глухарем и селезнем в руках примчался на базу, у крыльца уже стояла машина и Андрей Петрович улыбался, шутил и рассказывал Шувалову эту нелепую историю.
Никон еще более ссутулился, заохал, запричитал, стараясь разжалобить высокое начальство:
— Иван Петрович, отец родной, простите старика. На старости лет какое согрешение. Не узнал вас. Эка, какая оказия вышла, я словно ума рехнувшись. Уважьте старика, Иван Петрович, родной, возьмите вот глухаря и селезня и не обессудьте меня окаянного. Прости господи... какое согрешение...
Никон протянул добычу. Иван Петрович усмехнулся, поблагодарил старого егеря и сказал:
— Ты, Никон, прав, как ты говоришь, ты ведь при исполнении, потому невиновен, дело знаешь. Побольше бы нам таких ершистых егерей, а глухаря оставь себе, потому что добыча принадлежит тому, кто стрелял, и закон у нас один для всех... На будущий год непременно с тобой вместе пойдем на ток и добудем глухаря... Будь здоров.
Иван Петрович уехал. У крыльца охотничьего домика еще долго стояли два охотника. Набегавший ветер нежно шевелил перья глухаря.
С тех пор, как приключилась эта история, прошло более десяти лет, а Никон Иванович все вспоминает ее как самое большое недоразумение в своей долгой егерской службе.