Охотникам и рыбокам

Марь

Трик-трак, трик-трак — гусеницы вездехода мерно постукивают и убаюкивают, а сама машина, плавно покачиваясь на мягких кочках, ползет по бескрайнему дальневосточному болоту.
Я сижу на кабине вездехода и, словно азиатский кочевник с высокой спины верблюда, смотрю на однообразную панораму. Мощный двигатель напрягается сотней лошадиных сил час, два, три... Все живое устремляется прочь от рычащей гадины, но человек привыкает ко всему.
Глазу совершенно не за что зацепиться: амурская марь тянется без начала и без конца, линия горизонта выгибается дугой, и я вспоминаю, что наша Земля — шар. А мы едем-ползем по болоту-мари, иногда останавливаемся, определяем координаты геодезических пунктов, опять ползем. Еле-еле. До Москвы семь тысяч верст, и я высчитал, что если мы будем ехать с такой скоростью на запад, то дотащимся в столицу через 1500 дней, или четыре с чем-то года.
Неделю назад вертолет сбросил нам бочки с горючим, продукты, почту. Все в порядке. Нет, не все: в ворохе газет и писем из дома опять не оказалось главного, желанного письма.
Трик-трак, трик-трак — стучит по мозгам лязг гусеничных траков и разбивает, расчленяет мысли на отдельные фразы, слова, буквы. С ума можно сойти от обрыдлого пейзажа: марь вокруг, сонная одурь в голове. Хотя, как сказать, как посмотреть.

Смотри не смотри, а человеческого жилья не увидишь. Марь выталкивает, выдавливает людей с их домами, огородами и проблемами к большой воде, к Амуру. А здесь — пышный восточный ковер из ярких цветов и трав. Жирная зелень, нежная бирюза, пурпур и лазурь —буйная палитра постоянно напоминает о самом гениальном художнике на Земле.
Обширные голубичные поля, разноцветные лилии, фиолетовые ирисы, вымахнувшие в человеческий рост будто в насмешку над жалкой суетой одержимых садоводов-любителей.
Запах домашних цветов в хрустальной вазе может на время заполнить комнату. Для того чтобы напоить благоухающим ароматом амурскую долину, создателю понадобились тысячи, миллионы цветов. Неистребимые сладкие и пряные запахи накатывают волнами, утомляют обоняние, кружат голову. Так бывает, когда зароешься лицом в щекочущие шелковые лепестки букета свежих роз.
В укромных кустиках голосистые пташки свили гнезда и с утра до вечера поют своим деткам-птенчикам колыбельные песенки.
Трепеща слюдой крылышек, в воздухе неподвижно висят стрекозы, снуют пузатенькие пушистые шмели, звонко стрекочут невидимые кузнечики.
Из-под гусениц вездехода вылетает невесть откуда взявшийся тетерев, но я дремлю на кабине, охотник во мне спит, а мое ружье безобидной и никчемной безделушкой лежит рядом. Трик-трак, трик-трак — вездеход, побрякивая железками, метр за метром грызет живой ковер, режет и мнет цветы, давит птичьи гнезда, хоронящуюся в траве живность. Безмозглая каракатица равнодушно ползет по телу Земли, по мари все дальше и дальше, оставляя за собой мертвый, мерзко пахнущий след.
Я делаю работу. За деньги. Осенью кассирша протянет мне из своей норки-конторки пухлые пачки бумажек с водяными знаками, и я куплю себе все, что захочу, например роскошную книгу-альбом с цветными фотографиями живой природы. Но сейчас мне природа надоела, я соскучился по дому, устал от жизни в болоте, меня тошнит от коричневой жижи-воды, которую я изо дня вдень превращаю на костре в суп и чай. А еще я запутался в неизвестности, в саднящих сердце догадках о том, что произошло в недосягаемой Москве, ведь письма опять нет.
Вдали над марью появляется едва различимая колеблющаяся синяя полоса,— на карте в этой стороне обозначен массив-оазис, наконец-то мы хоть на время выберемся из проклятой мари.
На ясное небо прибежала темная тучка, и по кабине, брезентовому кузову громко зашлепали капли дождя. Я перебираюсь в мрачное чрево кузова и погружаюсь в вонючую атмосферу горюче-смазочных материалов. Мечта токсикомана. Легкие бензиновые пары тяжело сдавливают дыхание, и я проваливаюсь в забытье.
Трик-трак, трик-трак — что-то знакомое, некогда зацепившееся за один из крючков памяти слышится в приглушенных звуках. Вспомнил! У Проспера Мериме есть рассказ «Партия в триктрак». Какая-то игра... в карты, в кости? Впрочем, не все ли равно. Просто игра,— игра слов: трик-трак, триктрак...
Очнулся я от резкого толчка, как будто вездеход напоролся днищем на спрятавшийся в высокой траве пень. В душной темени кузова ничего не видно, но сквозь брезент слышны удивленные возгласы вылезших из кабины товарищей.
— Эй, пассажир, вылезай-ка, глянь, что творится вокруг!
Я выкарабкиваюсь из груды бензиновых бочек и барахла, спрыгиваю на землю.
— Нет, ты погляди, какая Хиросима! — опять раздается возбужденный голос.
И я оглядываюсь. Мой взор, не пропуская даже микроскопических деталей, сканером скользит по загробному пейзажу. То, что я вижу, сотворила природа, но есть, есть доказательства, что и человек приложил к этому свою гнусную руку.
Пожары пронеслись над хабаровской тайгой годом раньше. Тогда осеннее солнце превратилось в мутно-розовое пятнышко с размытыми очертаниями, и все долгие бедственные дни стали похожи один на другой тревожным полусветом-полутьмой. На тысячекилометровом пространстве, затянутом серой пеленой дыма, потеряв рассудок, метались живые твари (и люди, люди тоже), пытаясь найти укрытие от смертоносного огня.
Все, кто умел бегать, летать и ползать, с надрывным стоном, хрипом и криком пытались вырваться из пылающих объятий стихии. Но живым кедрам, лиственницам и дубам, корнями, всем существом своим сросшимся с матерью-землей, суждено было принять смерть на месте, стать могильщиками и для себя, и для меньших зеленых братьев.
Позже я расспрашивал очевидца пронесшегося огненного смерча. Он с трудом подбирал слова, и когда ему понадобилось найти для этого зрелища единственное, самое верное слово, то выяснилось, что отыскать его в русском языке не так-то просто, пришлось воспользоваться тем, что выдумали впечатлительные итальянцы,— «грандиозно».
Мне не «посчастливилось» быть свидетелем грандиозного пожара, но сейчас передо мной простиралось то, что после него осталось, и я сразу могу назвать увиденную картину русским словом «жуть».
Апокалиптическое, неземное видение, ядерная зима. Представьте себе великое множество обугленных телеграфных столбов высотой с многоэтажный дом. Между ними ничего нет, ветви сгорели дотла, но обгоревших стволов столько, что дальние исполинские головешки наглухо закрывают промежутки-просветы и перед глазами стоит сплошная угрюмая стена. Что там марь, в болоте на каждом шагу копошилась жизнь, а здесь...
Макушки ближних стволов-столбов вдруг начали отделяться — где ты, российский Босх? — и, обретясь в черных воронов, закружились над мертвым ландшафтом.
Трик-трак, трик-трак... Марь-гарь... Мы продолжаем свой путь, продвигаемся в глубь космического антимира, уже целая стая мрачных птиц-символов с гортанными злыми криками кружит над головой.
И еще одна стая черных птиц медленно, нехотя поднимается в небо, когда мы подъезжаем к безымянной, не значащейся на карте речке. Ее берега усеяны вспученными трупами животных. В разлагающихся тушах еле угадываются сохатые и изюбры, кабаны и косули; источающие смрад останки обглоданы и расклеваны. Несчастные звери тщетно искали спасения у воды,— в засушливое прошлогоднее лето русла многих речек превратились в вереницы мелких ямок, окруженных топкими отмелями. Страх гнал живность к этим последним ненадежным прибежищам, и здесь, когда отступать уже было некуда, звери утонули, но не в воде, а в огненном море.
Русский немец академик Миддендорф в прошлом веке писал о благотворном влиянии вырубок и пожаров на обогащение таежной фауны. Не знаю, не знаю, когда здесь опять зашумит тайга и забегают звери, пока что объявились одни стервятники.
«Кто виноват?»
Трик-трак, трик-трак... Вокруг снова жизнь, марь, марево... Дождевые тучи зашторили голубое небо, воздух наполнился влагой. Я уже почти свыкся с полубредовым состоянием, когда в тяжелой голове плещутся-полощутся мутные мысли.
Зачем я здесь, среди живых и мертвых птиц и зверей, в храме природы?
Ах, да... геодезия, триангуляция, определение координат (теперь могу сказать: координаты нужны были для ракетных установок). Как же это, кто осмелится притащить в храм ракеты, кому они здесь нужны? «Не твое дело, не волнуйся, притащат, привезут, нацелят куда следует, ты только координаты определи».
Марь, марево... уморили зверей и птиц... Это не я, человек, погубил их, это пожар, стихия! «Стихия? Разве она огонек оставила тлеть под сушиной?» Не я, не я, не было меня здесь в прошлом году!
Марь молчит, морочит голову, запах влажных цветов и трав мутит разум.
Марь, Мария, Мариванна... Какая еще Мариванна? Та самая учительница литературы. Маленькая, седенькая. Голосок у школьной доски еле дребезжит о добре и зле, о том, что Сонечке Мармеладовой в детстве хотели купить ботиночки, а «пяти копеек по расчету и не хватило». Я сижу на «Камчатке» — последней парте и бесконечно далек и от Мариванны и от Сонечки... «Опять двойка». По русской литературе. За Достоевского, за роман «Преступление и наказание». Бред какой-то. Да, я виноват перед Достоевским, но я не поджигал лес, не губил тайгу!
Марь окружает меня со всех сторон, а хмарные, серые и сырые тучи опускаются ниже и ниже, жмутся к земле, давят все сильнее. И я не знаю, не умею увязать и объяснить причины и следствие происходящего.
Трик-трак, тик-так — стальные гусеницы, как метроном, выстукивают четкий надоедливый ритм, отщелкивают минуты и часы, но само время остается тягучим.
Зарядил сильный дождь, я мокну, ежусь, но думаю совершенно о другом. У меня болит душа, словно выгорела ее часть, но боль вовсе не из-за дождя или того, что случилось в Москве, на расстоянии семи тысяч километров — четырех с чем-то лет отсюда, — от этого нескончаемого тоскливого болота.