Охотникам и рыбокам

Несбывшаяся надежда

Весь вечер я тщательно собирался на охоту: просмотрел и отсортировал необходимые патроны, выбраковав старые, подготовил свою охотничью амуницию, упаковал необходимой поклажей свой походный рюкзак и, конечно же, проверил ружье - не один раз заглянул в его сияющие металлическим блеском стволы, ласково погладив рукой холодную вороненую сталь. Ну вот вроде бы и все! Сегодня ночью на ток.
Я подошел к окну и откинул шторы. Мой взгляд скользнул по едва различимым кронам соснового бора, плотной стеной высившегося у самого дома, затем устремился в небесную тьму с мерцающими звездами. Одна, вторая, третья... Мысленно начал отсчитывать я небесные светила. Яркий контур кометы-пришелицы из далекого и такого близкого космоса завис на ночном небосводе.
Взглянул на уличный термометр, прибитый к оконному переплету, пытаясь отыскать отметку ртутного столбца: где-то ниже нуля. "Заморозок. К утру еще крепче прихватит. Но это и к лучшему", - подумал я, слегка поежась, как будто меня и впрямь протянул сверху донизу ядовитый холодок апрельского хлесткого утренника. "В такую сухую погодку мошника отлично будет слышно". Обнадежив сам себя, я отошел от окна.
Весенний охотничий сезон перевалил на вторую половину и уже близился к закрытию, а я еще ни разу не выбрался в свои места, о которых думал долгими зимними вечерами, вспоминая все до тонкостей: вырубку, просек, отдельные деревья, под кронами которых приходилось коротать ночи в ожидании глухариной зорьки, и многое другое, что связывало меня с тем дорогим и невидимым в те минуты миром, таким желанным и неудержимо влекущим. То проблемы на работе, то домашние заботы мешали мне наконец-то выкроить два денька и выбраться в весенний лес. А уж как почувствовал, что охота завершается, то и вовсе заспешил - засуетился. Взял наскоро три дня отгулов, и в деревню.

В электричке под стук колес все мечтал да прикидывал, куда завтра отправиться. Приятно волновало то, что еду в деревню. Мои мысли вели меня к старому глухариному току, что таился за лихими горельниками Шишмани, в зловещих моховых болотах-топях этой дикой мещерской сторонки. Тот ток был хорошим, или, как говорят местные охотники, сбитым слаженным. Трех-четырех токующих мошников с одного места услышать - это не редкость. Ни одного глухаря с того тока не взял я за все время, пока знал его. Берег, словно собственный птичник на хозяйском подворье, подсчитывал глухариков да радовался этому несказанно. Каждый годок старался туда выбраться, вот только прошлой весной не получилось. Наладился я все в тот год на одно из новых токовищ хаживать, а вот про старое - подзабыл! Вспомнил уж тогда, когда тонкие березовые ветви изумрудной зеленью покрылись. Вспомнил и понял, что опоздал. Успокаивал себя лишь тем, что время быстро пролетит, будущая весна скоро в наш край придет, и вновь, как и прежде, заточат мошники на болотах, и уж тогда я обязательно приду на старый знакомый мне точок.
Частенько тягучими зимними вечерами я торопил время, мечтая о той желанной поре. Погожими деньками, радовавшими ярким светом, погружался в думы о первом весеннем месяце, когда ото дня ко дню начинают оживать глухариные токовища. А пасмурной дождливой порой, что зимой случается, наслаждался монотонным стуком дождевых капель о подоконники, вспоминая апрель с его вешними водами и вальдшнепиными зорьками.
Вот и дождался. За открытой в ночь домашней дверью меня накрыло звездное небо, все такое же, какое я наблюдал из окна, готовясь к предстоящему походу. Бодрящий холодок апрельской ночи, густо перемешанный с терпко-горьковатым запахом тронутой вешними водами земли, закружил голову.
Я слегка осветил фонариком едва угадываемую, еще не совсем оттаявшую тропинку, петляющую по саду, стены старых хозяйских сараюшек, баню. Каждый мой шаг звонким хрустом раздавался в ночи, и соседские собаки отзывались лаем на внезапные звуки. Скрипнула отворенная калитка. Я осторожно обошел несколько коряжистых бревен, наспех сваленных за огородом еще поздней осенью, да так и не прибранных в дрова.
Пройдя деревенской околицей по едва узнаваемой в темноте, разбитой и распухшей от талого снега дороге, я спустился с небольшого пригорка в ельник и, изредка освещая себе путь, направился к старому глухариному току. Среди кущ ночного весеннего леса хорошо просматривались последние, еще не стаявшие снега, белыми языками тянувшиеся меж деревьев. Иногда мои ноги, обутые в болотные сапоги, оступались с узкой тропинки, и я с шумом погружался в грязь. И все-таки, несмотря на все это неудобье, об этой дороге мечтают охотники длинными зимними вечерами, дожидаясь апрельской желанной поры.
Так, осторожно ступая в темноте, я вышел на небольшую лесную полянку-Иорданку, окруженную с одной стороны молодым ельником, а с другой - сосновым бором. Когда-то, больше века тому назад, на этой поляне возвышалась церквушка. А рядом с ней протекал едва заметный ручеек, который питал чистейший воды ключ. К нему-то и ходили за святой водой люди из села Остров, что располагалось совсем поблизости. Впрочем, ни того древнего села, известного в истории еще со времен Ивана Грозного, ни той красивейшей церквушки-часовенки уже давно нет и в помине, а безжалостное время ото дня ко дню стирает из памяти их прежнее существование. А вот тот самый родничок, у которого стояла церквушка, жив до сих пор, и идут к нему люди из ближних и дальних деревень и сел за чистой водицей, и как раньше, много-много лет назад, слышно в людском разговоре: "Был у родника на Иорданке".
Пробирался по лесу под мерцание звезд, а вышел на Иорданку - и сразу ступил на распластавшуюся на оттаявшей земле лунную дорожку. Не заметил, как появилась луна. Матово-желтая дорожка ее света пролегла по краю полянки, задела собой лапы двух небольших пушистых елочек и уже за ними исчезла. Пересекаю этот лунный отблеск и снова погружаюсь под полог ночного бора. Оборачиваюсь и еще раз бросаю взгляд на оставшуюся позади меня обрамленную лунным светом поляну. За какие-то считанные минуты лунный диск поднялся еще выше, передвинув за собой и свой отблеск.
Было чуть менее трех часов ночи, когда я добрался до Шишманского бора. Темная стена леса бесшумно поглотила меня.
Идти до тока оставалось совсем немного. "Вот где-то за этим поворотом, что прошел, в глубине бора должны быть богатые можжевеловые заросли, ну а за ними можно уже и глухарей услышать, - размышлял я, уверенно ступая по лесной плотной насыпи, не раз мной исхоженной. - Вот пройду еще метров сто и остановлюсь: посижу, отдохну, да заодно и время выжду. Глухари уже совсем скоро должны затоковать". Пытаюсь разглядеть стрелки на циферблате часов. Времени - четверть четвертого. До первых признаков рассвета осталось совсем чуть-чуть. Конечно же, если бы не этот огромный бор с соснами-великанами, то едва показавшаяся полоска рассвета, что занялась на востоке, была бы видна.
Как долго - целых два года - я ждал, что окажусь на этом току! Как сожалел, что прошлой весной, увлекшись поисками новых "славных" охотничьих троп, не наведывался сюда, а уж потом поздно стало - закончились глухариные игрища. В считанные деньки тогда листва на березах вымахала, черемуха оделась в белоснежный наряд, притягивая к себе разгулявшихся от весеннего тепла пчел и шмелей.
Но, к счастью, теперь я здесь.
Запоздалая мелодичная песня лесного конька подсказала, что пора ближе подходить к току.
Взял немного левее, ориентируясь на трудноразличимые в темноте, но такие знакомые мне по дороге к току приметы: вот огромный могучий ствол столетней сосны, поваленной когда-то давно всесильным лихим ветром, которую всегда стараюсь обойти, дабы не задеть торчащие во все стороны высохшие от времени сучья; а вот затянутая талой водой ложбина-канава, образовавшаяся здесь не знамо по какому случаю, может быть по воле самой природы, а может быть и по человеческой прихоти; а вот и та ель-великан, что растет одна-одинехонька посреди соснового бора, ствол огромный, обхвата в два будет, ветви тяжелыми лапами свисают вниз, не позволяя близко подступиться к могучему стану. Наверное, когда-то на месте этого соснового бора был хмурый ельник, что с ним сталось - неизвестно, а эта огромная ель - лишь напоминание о том неведомом времени. А вот и еще один ориентир на пути к моей цели - старый, давно не чищенный просек, идущий как раз по самому току. Выпаханный не одно десятилетие тому назад, он изрядно подзарос орешником, осинником, корьяжником - лесными сорняками, которые первыми появляются на новых, еще не "обжитых" местах. Но просек еще хорошо просматривался.
И вдруг на востоке, на фоне бора, куда, в сущности, и должен был я двинуться, засветилась пустота... Что это? Неужели?! Нет, в это я никак не хотел поверить. Но в конце коридора-просека, что уходил на восток, где ясно и отчетливо пробуждался рассвет, хорошо было видно безлесье.
Горячим вихрем ударил мне в голову жар, загудели виски от нестерпимой боли и горечи, а прямо надо мной, где-то на самой макушке сосны, пронзительно на всю округу заголосила свою надрывную песню ранняя кукушка. Откуковала, словно панихиду отпела, и улетела прочь.
Я не торопясь, переступая с ноги на ногу, зашагал в сторону вырубки. Опоздал!
Рассвет все больше и больше занимался, пробуждая лес. Вот уже белесая полоса, которая совсем недавно едва просматривалась тонкой нитью над линией горизонта, стала еще светлее, уверенно разрастаясь ввысь, затмевая собою звезды, казавшиеся такими яркими час-другой тому назад. Но вот их становится все меньше и меньше.
Краем просека протянул утренний невидимый валешень, наполнив диковинными звуками весеннее утро.
Почему-то на душе стало еще тяжелее. Мысль о том, что именно сейчас где-то в самом разгаре глухариный ток, не покидала меня. Да, где-то токуют-надрываются своими древними страстными песнями глухари, забывая об окружающем в любовном порыве, завлекая к себе глухарок. Где-то! Но не здесь.
Давно знаемый мной ток, на который я приходил не один год, уничтожен. И как больно сжалось сердце, когда я после своего долгого пути к току ступил на истерзанную и обезображенную лесорубочной техникой землю. Наглые, все крушащие на своем ходу гусеницы траллеров, безжалостно впивавшиеся в дававшую жизнь лесу землю, оставили на ней страшные клейма-отметины. Ободранные стволы брошенных на нетление еще молодых, держащих на себе зеленый наряд елок и сосен были пригребены в бесформенные, дышащие адским духом кучи. Во многих местах торчали вмятые в землю обрубки стволов, словно противотанковые ежи, изувеченные войной. И по всему ломовому полу пни - большие и малые, возвышающиеся над землей на добрые полметра и совсем врытые в нее. У противоположного дальнего края леса гуртились хлипкие елочки, видимо оставленные лесорубами за ненадобностью.
Рассвет уже занялся вовсю. Над вырубкой то и дело перелетали проснувшиеся и обезумевшие от славного весеннего утра птахи. Суетливые, шныряющие туда-сюда, они немного отвели мои думы от мрачного.
Холодный туман, поднимавшийся от края вырубки едва заметной пеленой, вскоре превратился в плотную матовую завесу, скрывающую от глаз большую часть обезображенного леса.
Небо очистилось от ночной мглы, пропали звезды, и только одна Венера еще продолжала мерцать на просветлевшем небе.
Идти дальше, бродить по лесу этим утром уже не хотелось. Я осторожно переступил глубокий ров, тянувшийся по всему краю вырубки, выкопанный зачем-то лесорубами. Подойдя к здоровенному пню, положил рядом рюкзак и ружье, присел. Невдалеке справа от меня была видна хорошо набитая с еще не стаявшим до конца льдом дорога, укатанная самосвалами-тягачами, возившими лес. "Под зиму еще сводить бор начали", - подумал я, глядя на глубокие колеи, врезавшиеся жуткими шрамами в лесную грунтовку.
На край вырубки со стороны осинового молодняка выскочил заяц-беляк, уже порядком полинявший и поободравший свой белоснежный наряд. Минуту-другую посматривал на меня своими круглыми навыкате глазами-бусинами и, зачуяв неладное, маханул с места солидной скидкой и вскоре скрылся все в том же осиннике, словно и не было его вовсе.
Желна с истошным криком, способная испугать любого приблудившегося в лесу странника, черным комом выскочила на вырубку, нырнула в залом, оставленный лесорубами, и с таким же диким криком слетела прочь, нарушая лесное спокойствие.
Я, проводив взглядом черного дятла, скрывшегося за дальним ельником, вновь посмотрел на вырубку, стараясь припомнить, воскресить в памяти то, что так дорого. Вон где-то там, где теперь возвышается череда больших и малых пней, стояла коряжистая с высохшей макушкой сосна. Ее огромные, в два обхвата ладонью сучья тянулись мощными ветвями в разные стороны. Вот именно на этой сосне я впервые более десяти лет назад услышал первую глухариную песню этого тока. Как и сегодняшней ночью, в ту предутреннюю темень мне в спину светила полная луна, и тени от меня и соседних деревьев были распластаны по оттаявшему мху. Не знал тогда, что то было последнее мое утро на этом славном токовище.
И вдруг внезапно, как гром среди ясного неба, мне припомнились лесовозы, груженные отборной сосной, проскакивающие мимо окон деревенского дома. Их-то я и видел почти каждый свой приезд к родителям в течение всей зимы. Натужно ревя моторами, тяжелые машины везли, оказывается, сосны с моего тока. Стройные, крепкие, они плотным гуртом лежали в возе, прижавшись друг к другу, покачивая на прощание маковками стволов при каждой дорожной неровности. Увидел тогда в первый раз лесовоз и подумал, что вновь где-то пилят, но что именно там - и не догадался. Знал о тех крепких борах, но всегда грела душу мысль, что к тем моим борам дороги хорошей нет. Не пройдет туда ни ломовой вездеход-лесовоз, ни тяжелый трактор. Ошибался! Прошли. Вырубили по лесу дорогу со стороны железнодорожной насыпи на целых три версты и свели вековой бор подчистую.
Солнце уже давным-давно поднялось над лесом. Его ярко-оранжевый огромный диск, слегка прикрытый утренним туманом, гордо возвышался над землей.
Прямо над вырубкой низко прошла гусиная стая.
Ну что ж! Пора в обратную дорогу к дому. Вставая с пня, приютившего меня в это грустное утро, я мельком посмотрел в его основание. Прямо около него росла маленькая сосенка. Всего один тоненький стволик, который сплошняком был усеян длинными иголками. Наступишь нечаянно - сломаешь. Молодое, еще не окрепшее деревце, у которого все впереди: и зимние стужи с тяжелыми снегами, и хлесткие дожди, и ветры-буреломы, и многое-многое другое. И сколько же должно пройти-миновать годков, чтобы мало-помалу, ото дня ко дню выросло это чудо природы, превратившись в могучего красавца, высившегося здесь некогда не одно десятилетие. Вот она - преемственность жизни, ее суровый, вечный закон. Конечно же, я не увижу того бора, что будет здесь век спустя, и не доведется мне вновь встречать в нем глухариную зорю. Но верю, что встретят ее другие охотники, которым посчастливится, как и мне когда-то, открыть на этом славном месте глухариный ток.
Я легонько провел ладонью по гибкому стволику молодой сосенки, покрытому светло-зеленой шелковистой хвоей. Расти! Крепни! И пусть уберегут тебя годы от лихой поры!
Сойдя с вырубки на просек, я еще раз, будто в надежде увидеть прежнюю красоту бора, оглянулся назад: "Прощай, бор, шумевший много лет своими кронами над мещерским привольем! Прощай, старый ток - моя гордость и моя печаль, моя несбывшаяся надежда глухариной весны!"