Охотникам и рыбокам

Снежный ожог

Тундра — это когда вокруг все бело, «снег да снег кругом»... Но пространство вокруг слегка всхолмленное, и неровности оттеняет боковой свет. За спиной у меня тянется довольно высокий нудный бугор — коренной берег реки Пясины (сказали, что по-русски переводится «Безлесная»). Само русло должно быть шагах в ста по левую руку, но на ровной заснеженной низине его можно лишь предполагать. Выходит, я сижу на краю поймы.
Сижу я в скраде, ожидаю пролета гусей. Укрытие сложено из больших снежных блоков (твердый наст резали бензопилой), нечто вроде эскимосской иглу, однако возведенное лишь до свода и открытое сверху. Вокруг натыкано несколько фанерных профилей, вид у них грубый, даже мне кажется неестественным, тем более должен насторожить самих гусей. Наслышан-начитан я об этих лапчатых, об их параноидальной подозрительности и недоверчивости! Как сперва местность облетают разведчики, как затем стаи поднимаются с недоступного водоема ввысь винтом, как шарахаются, если заметят в маскировке малейшее отличие от окружающего бурьяна. Гуси — это, брат ты мой, о-го-го! Самая мудрая птица. Где-то прочитал, что они живут будто бы до 90 лет. (А цапли — до шестидесяти, простые кукушки достигают сорокалетия.) И все летают, много чего сверху видят — можно ума набраться. Вон даже Рим спасли...

А мой скрад на белой голой равнине заметен километра за три! Во-он еще маячит такой же, в нем сидит приятель, который привез меня в эту безжизненную снеговую страну. Какого же лешего знаменитые умники полетят на меня? Вокруг столько бескрайних далей, гуляй не хочу! Не верится мне в успех нашего предприятия. Да что ж теперь? Сидеть удобно, с утра бодрит приятный морозец, но в ватных штанах, свитере и шубе тепло. Не охота, а времяпровождение — сиди и глазей вокруг, можно достать записную книжечку и помечать разные экзотические впечатления — все-таки тундра... Вот, пожалуйста!
Неизвестно откуда, на отмелой стороне за рекой появилась собачонка, бредет себе неторопливо. Посмотрел в бинокль — ну конечно песец! Только не белый и пушистый, как обычно на фотографиях, а пегий, остромордый и худой — линяет. Сел, стал нахально смотреть в мою сторону, ни капельки не боится. Хоть какая-то живность.
А это что появилось вдали над низиной? Различить пока невозможно, видно только движение. Явно приближается... Птицы. Да, небольшая стайка, идут низко, словно на присад, неторопливо взмахивают крыльями. Длинные шеи усиленно тянутся вперед... Неужели правда? Они, вот и голоса стало слышно: «Гуть-гуть, гуть-гуть-гуть...» — негромкие, будто подусталые. Гуси летят! Вовсе не в поднебесье, как я привык их видеть, а по-над снегами, тянутся вдоль реки. Кабы над моим берегом, таких и стрелять можно! Только они не дурные, прошли метрах в двухстах. А на мой скрад, между прочим, будто и внимания не обратили: не всполошились, не отвернули, все так же переговариваясь: «Гуть-гуть, гуть-гуть...» Значит, все-таки летят?
Через несколько минут появился еще табунок, тоже ровно и невысоко, как по нитке, протянул над низиной, на этот раз поближе. Вскоре еще один... Прилетели, прилетели — нас догнали! Вот уже раза два прошли в секторе для выстрела — и тоже равнодушно. Только я не мог отважиться на первую попытку, все казалось далековато. Решимости не ощущал. Более того, просто подрастерялся при виде этих один за другим проплывающих над Пясиной табунков!
А между тем сосед уже несколько раз палил. И однажды я видел: идет косяк над его позицией, вдруг одна птица молча комом выпадает из строя, а затем донеслось ослабленное расстоянием «тук-тук!». Значит, они летят нормально для выстрела. Пора унимать неожиданный мандраж и брать себя в руки. Соберись, сконцентрируйся — смелее, тореадор!
Вот заранее вижу — приближаются три крупные птицы. Я сжимаюсь на дне своего укрытия, пальцы впиваются в ружейное цевье. Они уже (да как скоро при их неторопливом полете!) над головой. Я вскакиваю, бросаю приклад в плечо. Не тут-то было: толстая одежа, шуба — попробуй вскинуться ловко! Ловлю, ловлю одного на мушку, но сделать это так и не удается, они уже далеко. Упустил — верных! Вот ведь ерунда какая, почему-то никак не получается. А гуси странные — словно с ума посходили, начали летать и вдоль поймы, и поперек, и всяко наискось. Как будто опьянели, хлебнув вешнего воздуха родины. И я хорош... Но в следующий раз выстрелю во что бы то ни стало! Иначе позор на мою голову — растерялся, будто мальчишка. Вокруг все открыто, мишени огромные, близко, а я... Ага, снова идут.
— Трресь! — звук выстрела показался немощно-жиденьким в этом безмерном мире. Птицы как шли, так и проследовали мимо — словно патрон попался без дроби. Нет, надо раньше подниматься, а то в этой шубе опять опоздал с прицелом. Ага, вот он! Почему-то один. Я вскакиваю, не допуская его до скрада, бью в штык.
— Трресь! — на этот раз явственно слышу, как дробь трещит по перьям. Гусь взмывает горкой и при этом обиженно скрипит (ругается, что ли?). Но ведь я попал, и расстояние было в меру! Черт знает что... Мне много не надо, но одного-то сбить должен! Иначе позорище... Неужели правда — ружье? Собираясь дома, я подумал: одного-двух как-нибудь одолею! И взял ижевскую одностволку 16 калибра, купленную для сына. Мужики в первую очередь над этой моей «пукалкой» и потешались: «Ну, ты даешь! Называется, на гусей собрался!» Так что на карту поставлена моя охотничья честь. Даже в некотором роде мужской престиж. И вот стреляю — словно пустыми патронами, есть отчего разнервничаться.
Ага, вспомнил! Провожая меня в заполярную экспедицию, сынишка помогал заряжаться и на пыже одного из патронов вместо номера дроби «0» нарисовал черный череп с перекрещенными мослами. Где у меня этот заговоренный снаряд? Единственная надежда... Шутки шутками, но что-то предпринимать надо! Гуси летят, время бежит, а я всякий раз если не упущу, то промажу. Надо что-то делать.
А ведь выручил патрон с черепом! Правда, получилось несколько курьезно. Я уже часа два просидел в своей засаде, ноги в резиновых сапогах, хоть и на меховой чулок, подстыли, захотелось малость размяться. Только выбрался наружу — вот они! А ружье осталось внутри. Я метнулся назад, схватил свою ижевку. Табун уже пролетал над головой, но я сумел перекинуться и поймал одного в угон, под крыло.
— Трресь! - На этот раз он, споткнувшись, грузно рухнул в снег. Ффуу, наконец-то! А то уж начал потихоньку отчаиваться. Спасибо, сынуля, за колдовской патрон! Хоть перед тобой не стыдно будет.
Удивило, правда, неожиданное обстоятельство: летели над головой, и стрелял рядом, и падал камнем, а лежал — я специально сосчитал — в 65 шагах от скрадка. Нормальное расстояние, однако... вовсе не так близко, как мне думалось! Но важен конечный результат — вот он, гусь. Первый — красавец, тяжелый плотный ком в тугом пере, заветная и завидная добыча для любого охотника, такая редкая по нашим временам. Настроение сразу прыгнуло вверх, как стрелка застоявшегося барометра, по которому постучали пальцем, стало легко и радостно.
Я сидел в укрытии и теперь уже весело обозревал окрестности, ожидая новых птиц, а сам нет-нет бросал влюбленные взгляды на лежащего в углу на снегу первого гуся. Вот уж точно, что «серый», только брюхо светлее, с пестринами. Клюв розовый, лапы оранжевые, на лбу белая «залысина». Мне говорили, похожее пятно может быть у гуся пискульки, но тот заметно меньше размером. А мой-то — великан, богатырь! Явно белолобый, самый многочисленный вид в таймырской тундре. И я его добыл! Вечером можно будет законно отметить это событие «на кровях» — жизнь прекрасна! И будто даже солнце начало лучить веселее.
Весна в тундру сначала вступает медленно и неуверенно. Первыми чувствуют ее дикие олени, зимующие далеко к югу, на границах с Эвенкией; они трогаются к местам отела. В пути копытят твердый снег, добывая ягель, и по этим копанкам, следом, движутся артельки куропаток, извлекая корм на разрытых участках. За оленями и куропатками бегут волки. Из перелетных первыми появляются пуночки и белоснежные лебеди. А гусиный вал катится вместе с Великим Таянием. Тогда и начинает нестись вскачь сумасшедшая полярная весна.
Да, солнце принялось работать вовсю, наступила типичная мартовская оттепель. Казалось, снег лежит такой самоуверенный, тяжелый и неприступный, однако жаркие лучи допекли-таки его, он стал сырым и ...душистым, повеяло вешней капелью. Особенно доставалось кирпичам-блокам, из которых был сложен мой ледяной дот: они принимали золотые копья в упор и начали заметно оплавляться, сочиться хрустальными слезами.
Свет на снегах был просто нестерпимым, глазам приходилось трудно даже в темных очках. Особенно резко били лучи, заглядывая под светофильтры с углом. В тундре я уже бывал, только что не на охоте, знал, какую опасность представляют неукротимые лучи и северная белизна — способны на несколько дней полностью ослепить непривычного человека. (У медиков это называется снежная офтальмия — ожог глаз.) От греха подальше я подсунул с углов под дужки очков тряпочки, законопатился наглухо. Ай да северное солнышко! Это лишь по снегу здесь был март (и по хрусткому утреннему морозцу), а на календаре-то первые числа июня!
Гуси продолжали лететь. В основном вдоль Пясины, с юга на север, но и неожиданно появлялись то сзади, то сбоку. Я уже сообразил: те, что тянут над рекой, — проходные, это не мои, идут высоковато, с разговорами. А вот которые молча налетают сзади из-за бугра — совсем низкие. И если их пропускать да бить под крыло, надежда на успех реальна. Однако теоретическое осознание пока не очень помогало в практике: мешала неунимающаяся нервозность.
Уже не раз было — вот они, надо мной, выпуклые, перья различаю, глаза-бусины — хоть рукой бери! Вскидываюсь — неуклюжая шуба сопротивляется. (А раз — вдруг ружейный ремень лег поперек ствола...) Пока пристраиваешься, пока тырь-пырь, — прощай, охотничек! Только крыльями помашут мои гуси, удаляясь с достоинством. А то вдруг от незаметного движения тонко скрипнут резиновые голяшки сапог, и ты вздрогнешь, озираясь: где эти пискульки, откуда? Так и складывалась охота — неуверенно, неровно. Чаще всего — зевки, промахи, руки тряслись, то и дело ругал сам себя, не подбирая выражений...
Но сбил наконец и второго. Тоже с приключеньицем. Шли в полуугон три штуки (я еще подумал: «Почему непарное количество?»), я хорошо выцелил первого, сделал вынос с поводочкой и спустил курок. Гусь упал. Но не первый, а следующий — я это точно видел собственными глазами! И бит был мертво. Разве не диво? Что же выходит, только кажется, что они летят медленно? Глаз у меня приучен на суетливых уток, тут же картина иная: крыльями вроде машут неторопливо. И еще один оптический обман — расстояние: они настолько крупны по сравнению с привычной дичью, что... да, только кажется, будто рядом, а падает черт-те где! Психология меня, как говорится, всю дорогу подводит. А началось еще вчера, с противоестественного возврата из июня назад в зиму — еще тогда возникло состояние какой-то «стронутости», неуверенности в реальность происходящего.
В Красноярске вовсю цвели яблони (сибирские «дички»), улицы были белым-белы и благоухали легким ароматом юного лета; уже начинала и сирень. За иллюминатором самолета, словно в кино, менялись картины движения весны. Через некоторое время зеленые леса внизу облиняли — здесь весна еще не одетая. Засеребрилась широко разлившаяся вода полоев, зарябелм пятна вешнего снега. Вот уже и вода не сверкает — реки и озера тускло отсвечивают серым льдом в заснеженных берегах, лишь кое-где чернеют проталины. В самом деле будто в кино, только месяцы запустили в обратном порядке... Солнце положенным чередом к вечеру начало клониться к закату, но затем словно раздумало и остановилось на небосводе. Белые кругляши озер внизу лежали в черной оторочке закраин, снег полностью восстановил свое господство. Мы приземлились на Таймыре.
Пассажирские лайнеры летают над землей выше низменных подробностей. В норильском аэропорту Алыкель, где мы пересаживались на вертолет, я обратил внимание, что снег вокруг не такой уж непобедимый — он набух и потяжелел. Наш путь лежал еще дальше на север, за триста километров от Дудинки. Земля внизу стала гораздо ближе, были отлично видны длинные разреженные вереницы диких оленей (это у них такие «стада»), бежавших тоже на север. И даже стайки гусей, которые торопились туда же. «Странно, зачем им все дальше и дальше, где еще лежат нетронутые снега, хотя столько озер и немереной тундры осталось позади?..» Красная пузатая винтокрылая птица все же обогнала перокрылых, пролетный вал остался у нас за спиной. Когда мы, наконец, приземлились на устье речки Агапы, то я увидел, что вокруг царит настоящая зима, лишь позолоченная ярым «мартовским» солнцем. Все, что человеку положено пережить в течение трех месяцев, мы преодолели за несколько часов. Разве может подобное насилие обойтись даром нашей нежной психике?
А тут еще этот неестественный полярный день. В полночь мы сидели в тракторном вагончике, в раскрытую дверь врывались радостно-суматошные вопли чаек, иногда доносился безумный хохот белых куропачей. Весна все-таки догоняла нас. Солнце сияло в небе.
— Совсем не садится? — спросил я у хозяина балка, начальника партии геофизиков Видади Маджидова.
— Да так... крутится! — Он сделал неопределенный жест над головой, будто изображал заумную прическу, и усмехнулся.
Честно говоря, не признаю командировочных охот и рыбалок. Одно дело — работа, другое — отдохновение, праздник души. Но на Таймыр специально с ружьишком... Далековато. И на вертолете тебя никто возить не станет, это уж точно. А для редакции очень понадобился репортаж о заполярных геологах. С начальником экспедиции мы были знакомы, когда я позвонил ему из Красноярска, он сказал:
— Собираешься прилететь? Нет проблем! — По северному обычаю мы были на ты, без титулов. — Я через недельку собираюсь в тундру, в нашу геофизическую партию. Заодно можно гусей на пролете пострелять. Ружье, сапоги не вези, казенными обеспечим.
Как было не согласиться? Только не с чужим ружьем... А гусей мне много не нужно, только посмотреть.
И вот сижу на «огневой точке», поперек на коленях — грозная одностволка, в углу (как у той бабуси!) — «два веселых гуся». Один серый, другой белый... Надо третьего. А то засмеют. И еще потом рассказывать станут: «Залетал тут к нам один...» Их отношение к моим охотничьим способностям все-таки заедало: не верят, что я настоящий стрелок,а не болтун-писака, вроде незабвенного Ивана Александровича Хлестакова. «Ничо, красотка, — панибратски потрепал я ижевку по «щечке», — мы им докажем, на что способны. Держись, братцы-гуси!»
Но к 11 дня лёт заметно поутих. Я сидел в укрытии, смотрел вокруг, размышлял. Конечно, место я сам не выбирал, скрад не строил, на вертолете доставили — не по-моему все это. Хорошо хоть ружье свое. А вот сама стрельба, честно признаем, оченно даже интересная. Увлекательная стрельба! Только непонятно, почему они не сторонятся моего сооружения, стоящего, как одинокая пепельница на белой скатерти широкого стола. Не дурацкие же аляповатые профиля притупляют их бдительность.
...И опять налетели низом, сзади из-за бугра. И опять я бил в угон под крыло — хорошо бил, уверенно! А они протянули дальше как ни в чем не бывало. Не всколыхнулись, не гоготнули — ноль внимания, фунт презрения. Что же это такое, в конце концов! Я раздосадованно смотрел им вслед (пальцы вслепую заученно извлекали стреляную гильзу и вставляли новую). Как вдруг один из стайки — без всяких предварительных признаков! — свернулся в полете и бухнулся посреди реки. Вот так на! Есть третий, есть — знай наших! Лежит как миленький. Далеко, но посреди чистого сверкающего снега — бесформенной бурой кучкой. Я торопливо выбрался из скрада и пошел подбирать.
А снег-то стал уже не зимним, нет! Только вид держит, а на деле рыхлый и напитанный водой. Пришлось поднимать голенища высоких сапог, брести было трудновато. Пока я шел, откуда ни возьмись, снова на противоположном берегу появился драный песец, явно присмотрел мою добычу. А в воздухе закружились три здоровенные тундровые чайки с грозными, словно окровавленными, клювами. Еще не хватало! Пришлось отгонять хищников дальними выстрелами. Песец от грома наутек не пустился, сидел и нагло наблюдал за происходящим.
На льду реки снег уже превратился в настоящую мокрую кашу, она хлюпала под ногами, следы за спиной оставались черными ямками, заполненными водой. Опасности никакой, лед на реке метра в два! Но ходить по талому месиву неприятно. До гуся я добрался, ухватил за откинутое углом крыло и поволок к себе в логово. Ишь, сколько желающих на халяву. Моя добыча, моя! Три веселых гуся... Настроение стало приподнятым, хотелось шутить и петь.
За этот день весна в тундре заметно подалась. К вечеру на снегу там и здесь появились грязные пласты и зарябели кочки, засверкали голубые стекла воды-снежницы. Это уже стала настоящая весна, не календарная, а зримая.
Вечером в балке был долгий оживленный треп — об охоте, о геофизиках и вообще. Они, кстати, никакие не ученые-«физики», это одна из геологических профессий, только что исследуют недра особыми методами. Полевой сезон на Таймыре — вся зима; скоро тундру развезет, настанет время сворачиваться. Я расспрашивал новых знакомых об их работе, о жизни в Заполярье. Говорили и об охоте. Я чувствовал себя гораздо увереннее. Хотя моя добыча не шла в сравнение с успехами остальных стрелков, они даже с каким-то уважением стали поглядывать на мою «брызгалку»: смотри-ка, не с пустыми руками вернулся... Когда я рассказал, что сперва все мазал, хотя раз даже перо выбил, полетело по ветерку, один из охотников засмеялся:
— Да у меня этого пера вокруг скрада — как на птицеферме!
Разговор опять затянулся «за полночь», а солнце работало без передыху. Наутро окрестности выглядели совершенно иначе: перед глазами явился «апрель» в полном разгаре снегосхода.
Теплая благодать снизошла на тундру. Снег рушился и оседал, его пласты стали грязными от намешенного в нем ветром песка, по всей пойме появились кочкаристые болотца, заполненные бликующей водой. Вдоль отмелого берега выступили темные косы, они парили под солнцем, словно мокрая прелая солома. На реке четко определились границы темно-синего льда в белых берегах. Интересно, цвет грязного снега точно совпадает с расцветкой рябого оперения гуся! И птица, почуяв тепло, двигалась станица за станицей. Казалось, вся тундра наполнилась движением, кликами, оживленным говором.
Но с утра стрельба мне опять не задалась. Прошел табунок прекрасным боковым галсом, близко, чуть ли не на уровне глаз, чего еще надо? Но я промахнулся — классически, безобразно, позорно. «Все-таки ты болван! — снова вслух бормотал я. — Вчера определился бесспорный вывод: мои выстрелы — только в угон под крыло. С гарантией! Нет, неймется. Азарт одолевает! Соблазн-то велик, как было пропустить такой налет? Словно мальчишка... Нет, дорогой, гусь суетливости не любит!» Но постепенно я все же взял себя в руки, и дело наладилось.
Ах, какой прекрасный выстрел! Тяжелый гусак весь изломался в полете, длинная шея безвольно изогнулась — и рухнул мертво. Бывают же выстрелы красивые! Есть, есть в этом спортивном занятии свой шарм и заядлый интерес, без него охота была бы тусклой и скучной. Ага, вон опять идут на меня, один поскрипывает в полете тонким голосом, как деревенский колодец в летний полдень. Вскакиваю!.. Перезарядил ружье и снова стал зорко метать взгляды по сторонам. Иногда пытался, скосив глаз, в щелку под очки увидеть свой нос. Да, он явно подраспух и цветом смахивает на красную морковку.
К вечеру вчерашнего дня лица у всех стали пунцовыми и опухли, будто с перепоя. Спиртик мы принимали, чего уж тут, но весьма умеренно. Красные рожи — работа беспощадного солнца. О глазах я позаботился, а нос, лоб, щеки — просто не предполагал, что так обожжет за один день. Даже хотел вечером смазать вазелинчиком, но опытные спутники остановили: ни в коем случае! Распухшие губы женской помадой — полезно (кто-то предусмотрительно ее прихватил), а вазелин только усиливает действие ультрафиолета. Хорошо, что сегодня от обильных испарений солнце притуманилось —печет, но не так опаляет. А то бы беда... Но ради такой охоты все можно стерпеть!
Итак, понял я вас, братцы-гуси. Промахи, разумеется, неизбежны при любой охоте, но уверенность, даже какая-то веселая лихость все больше овладевали мною, гордость уже прямо распирала грудь, будто воздушный шар, готовый оторваться от земли. Вообще-то добытых гусей мне вполне хватало, но... Только почувствовал кураж и вдруг бросить да уйти? В такой лёт?! (О нормах отстрела речи не шло: они в ту пору были щедрыми.) И стреляем «в котел» — в конце охоты все добытое поделим на равные кучки. Не пристало мне оказаться бедным родственником. Хотя и «котел», возможно, предложен в предвидении моего полного провала... Так я им докажу!
А «иглу» моя рушилась на глазах. Снежные кирпичи раскисли, текли ручейками, кособочились и оседали. Стенки стали мне по пояс; даже когда сидишь, голова торчит над кромкой. Но гуси, не обращая внимания на явно постороннее в тундре сооружение и маячившую в нем темную фигуру, все летели и летели своей дорогой. Господи, ну почему же они меня не боятся! Азарт стрельбы волновал и увлекал, однако чувство недоумения продолжало таиться в глубине сознания.
И вдруг я — понял. Именно благодаря этому тайному ощущению — не умом, а чувством. Гуси не боятся меня потому, что они здесь у себя дома! Где-то на юге, на пролетных путях — это одно. («Ишь, какой нашелся гусь лапчатый», — говорим мы о заведомом себе на уме хитроване.) И наконец, тревоги и опасности остались где-то далеко, вот мы и дома... В тундре мудрейшие гуси теряют осторожность, это такое понятное состояние — они у себя дома! А я, стало быть... Впрочем, сейчас не время сомнениям — раз прилетел, надо охотиться. Такой стрельбы мне никогда в жизни больше не достанется!
У нас оставался еще день, завтра должен прилететь вертолет.
Погода на Севере меняется совершенно сумбурно и вопреки всем законным приметам. На этот раз к «полуночи» явно заминусило: тонкий ледок начал схватывать блескучие лужи, искристый иней обсыпал травяную ветошь вокруг балка. К утру (чуть не сказал «к рассвету») снежок припорошил окрестности, и тундра вновь побелела. При такой погодной чехарде северный люд никогда не строит точных расчетов на авиацию: договаривались — да, но может прилететь, а можно и «залететь» на недельку. Зная этот обычай, я за завтраком предложил:
— Может, сбегаем накоротке по скрадам?
— Ого, разохотился! — смеясь, воскликнул один из спутников. — Ты же недавно выступал: «Зачем много стрелять? Мне штуки три хватит!»
— Ладно, пусть сходит,— великодушно согласился наш руководитель. — Только как увидишь, что вышел вездеход, чтобы сразу...
Скрад почти совершенно разрушился, и я кое-как примостился в этих руинах. Вскоре солнце начало свою работу с прежней силой, а небо — ужас мне! — прояснилось. Бедная распухшая физиономия, сегодня тебе достанется! Свежий ветерок поднял острую рябь на плесах в кочкарнике, синие зеркала заиграли бликами. Да, бедная, бедная... Губы уже без того распухли и отвисли, как у старого мерина.
Летали, пожалуй, похуже вчерашнего. Или вал прокатился дальше, или я уже обвык и не так все поражало. Во всяком случае, со стрельбой освоился вполне, действовал осмысленно и уверенно.
...После ружейного грома гусь гулко ударился грудью прямо в откос берегового бугра и даже не шелохнулся.
Можно гордиться: твердая у меня стала рука — хорошо лежит! Позже подберу сразу двух.
Через какое-то время я в очередной раз мельком бросил взгляд под бугор, где лежал, терпеливо поджидая меня, битый гусь, и... Его на месте не оказалось. Как это, не может такого быть! Не туда посмотрел? Но и рядом нигде нет. Что за ерунда... Чайки растерзали? Не было их, горластых... Сам уполз?! Не может такого статься: от одной силы удара в берег должен был лапы отбросить. Надо идти разбираться. Шубу можно оставить в скраде, голенища сапог — задрать...
Место падения хорошо заметно на песке по пятну крови и выбитым перышкам. (Песок в тундре не веселенького желтого или там красноватого цвета, он угрюмо-серый, как старая зола.) Так, допустим, но что произошло? Ага, вот и плоский след гусиной лапости, капля крови. Еще дальше белеет перышко... Никогда бы не поверил! Очухался и заковылял. А я тем временем сидел и философствовал, раззява. Но далеко не убредет, кругом все просматривается — доберу. Куда он мог направиться-то? Неподалеку виднелись кочки, залитые водицей, с белеющими между ними пятнами снега. Да, изредка попадающиеся следы тянутся в том направлении. Все насквозь светится, гусь — не бекасик, почему я его не вижу?
— Фью-фью-фью-фью-фью! — Я вздрогнул от неожиданно налетевшего посвиста: артель уток пронеслась над головой. Ага, и утва появилась! Длинношеий, светло-пестрые, хвосты косицами — шилохвости. Какими они показались мелкими и суматошными по сравнению с полными собственного достоинства гусями-лебедями! Даже стрелять неинтересно. А вон и кулички крутятся над кочками, тоже прилетели. Просто кишеть мельтешащими крыльями начинает голая тундра. Спрятаться-то некуда, все на виду. Вон и куропач сидит на бугорке — шея коричневая, сам пегий, брови малиновые. Смотрит на меня и закатывается заливистым лаем...
Гусак неожиданно — с громом, хлобыстанием крыльев и фонтанами брызг — вырвался из-под кочки шагах в двадцати. Не полетел — побежал по водице, помогая себе мощными махалами. От неожиданности — так близко и не увидел! — я сперва отпрянул, потом торопливо вскинулся и выстрелил. Крупная дробь взбороздила воду позади беглеца. А, будь ты неладен! Пока суетливо менял патрон в единственном стволе, гусь малость удалился и снова запал в кочках. Под водою в болотине лежал твердый лед, брести приходилось по колени. А подойти надо ближе и бить наверняка, по голове. Но наверняка он снова не допустил. Я уложил его лишь с третьего выстрела, довольно далеко отойдя от скрада. Несолидное, конечно, занятие в брызгах бегать за подранком, задрав сапоги, но куда денешься. Погоня всегда горячит, распаляет страсти, пробуждая инстинкты преследователя. На боевой пост я вернулся взбудораженным и торжествующим — с гусаком через плечо.
А вон и вездеход направляется за мной. Издали он смотрится словно катер в морских просторах: ползет медленно, рассекая носом белые усы бурунов...
На базе нетерпеливо поджидали. Когда я увидел оставленную мне кучу битых гусей, то растерялся.
— Да вы что, братцы, я своих-то не увезу, куда мне столько! Я же говорил — три, от силы пяток. Пару в морозилку, остальных сразу заделаем — друзей кликну. Да и в рюкзак больше не войдет!
— Мы же договаривались— «в котел».
— Нет-нет, куда мне...
— Зачем же стрелял?
— Как зачем — охота! Интересно.
Я стоял пораженный. Мужики, наверное, были довольны произведенным эффектом — утерли нос городскому пижону. (Это был такой особый вид северного снобизма.)
— Ну, что ты маешься? Вертушка уже садится... Отдай ребятам, раз не нужны.
— У нас вообще-то хватает. — Видади Маджидов пожал плечами. — Ладно, бросьте в бочку, за балком стоит.
Я побежал за угол балка, приподнял фанерный лист, придавленный тяжелым траком от вездеходной гусеницы. Железная бочка была почти полностью забита кое-как скомканными гусями и черно-пестрыми казарками. Такими красивыми и вольными в полете и такой бесформенной кучей перьев, переломанных крыльев и шей в бочке. Меня как будто по глазам кто хлестнул...
С тех пор прошло много лет, в тундру на гусей я больше не летал. Но до сих пор вспоминается та поездка. И прежде всего — не сумасшедшая заполярная весна, даже не красивые выстрелы. А эта проклятая бочка с исковерканной птицей. Вот такой остался снежный ожог. Внешний, так сказать, мой облик через несколько дней пришел в норму, и глаза я уберег — душу опалило.
Геологов понять можно: тяжелая работа, надоели бесконечные консервы с галетами, а тут — свежая душистая гусятина. Не ради забавы стреляли, здесь и говорить не о чем. Но ведь и я никаких охотничьих правил не нарушил! Другое дело — должен неустанно бодрствовать на страже в каждом из нас собственный внутренний закон. А я незаметно для себя завелся и пошел вразнос — страсть погони ослепила. Опасная штука — эти наши страсти-мордасти, чреватая... Молодой был, горячий, с гонором! И вдруг — бочка битых гусей... Одно утешение — урок запомнился на всю жизнь.